Это был знаменательный кризис. Его шансы повышались после того, как Розёнберг скончался. Его собственный образ сиял в лучах славы, и Америка чувствовала себя прекрасно, потому что он был в команде, и демократы шли к перевыборам следующего года с победой в кармане. И тем не менее его уже мутило от всего этого и от этих бесконечных митингов до рассвета. Его тошнило от Дентона Войлса, его самодовольности, ограниченности и чопорности, от его приземистой маленькой фигуры, сидящей за другим концом его письменного стола в свободном плаще с поясом, поглядывающей в окно до время разговора с Президентом Соединенных Штатов. Он придет сюда через минуту еще на одну встречу перед завтраком, еще на одну жесткую стычку, на которой он скажет только часть того, что знает.

Ему уже опротивело блуждать в потемках, пользоваться крохами, которые Войлс бросал ему. Гмински тоже подбросит ему кое-какие крупицы. Считалось, что среди всего этого мусора он сможет выудить достаточно информации и этим удовлетворится. Он не знал, с чем их можно сравнить. По крайней мере, у него есть Коул, который пропахивал их бумаги, вызубривал их к заставлял их быть честными.

От Коула его тоже тошнило. Тошнило от его безупречности и способности практически не спать. Тошнило от его ума. Тошнило от его склонности начинать каждый день тогда, когда солнце находилось где-то над Атлантикой, и планировать каждую чертову минуту каждого чертова часа до тех пор, пока оно не будет над Тихим океаном. Затем он, Коул, набьет ящик хламом, накопившимся за день, заберет домой, расшифрует, разберет и через несколько часов педантично отметит каждую нудную мелочь, каждое несоответствие, которое он обнаружил. Когда Коул уставал, он спал ночью пять часов, но обычной нормой было три или четыре. Он покидал свой офис в Западном крыле каждый вечер в одиннадцать, читал документы на заднем сиденье своего лимузина по дороге домой, а затем, как раз к тому моменту, когда лимузин успевал остыть, Коул уже ждал его для обратной поездки в Белый дом. Прибыть к своему письменному столу позже пяти часов утра он считал для себя грехом. И если он мог работать по сто двадцать часов в неделю, то все вокруг должны были быть способны по крайней мере на восемьдесят. Он требовал восемьдесят. Спустя три года никто в его администрации не мог упомнить всех тех, кого Флетчер Коул выгнал за то, что они не работали по восемьдесят часов. Это случалось по крайней мере трижды в месяц.

Счастливее всего Коул бывал по утрам, когда напряжение достигало пика и планировалась какая-нибудь очередная мерзкая встреча. На прошлой неделе это развлечение было связано с Войлсом. Он стоял около стола и разбирал почту, пока Президент просматривал “Пост”, а два секретаря суетились вокруг него.

Президент бросил на него взгляд. Идеальный черный костюм, белая рубашка, красный шелковый галстук, чуть жирноватые волосы над ушами. От него тошнило, но, когда с кризисом будет покончено и он вернется к гольфу, он это преодолеет, а Коул тем временем попотеет над деталями. Он говорил себе, что у него была такая же энергия и такой же запас жизненных сил, когда ему было только тридцать семь. Ему виднее.

Коул щелкнул пальцами, взглянул на секретарей, и они с довольными лицами выбежали из Овального зала.

— И он сказал, что не придет, если здесь буду я. Очень смешно, — Коула это явно развлекало.

— Я не думаю, что ты ему нравишься, — сказал Президент.

— Ему нравятся те, кого он может раздавить.

— Наверное, мне нужно быть с ним помягче.

— Преувеличиваете, шеф. Ему придется замять это дело. Эта история настолько слаба, что выглядит комично, но в его руках она может оказаться опасной.

— Что со студенткой?

— Мы проверяем. Она кажется безобидной.

Президент встал и потянулся. Коул тасовал бумаги. Секретарь сообщил по селектору о прибытии Войлса.

— Я пойду, — сказал Коул. Он будет смотреть и слушать из-за угла. По его настоянию в Овальном зале были установлены три соединенных телекамеры. Мониторы находились в маленькой, запертой на ключ комнатке в Западном крыле. Единственный ключ был у него. Садж знал об этой комнате, но его не просили входить. Пока. Камеры не были видны и считались большим секретом.

Президент почувствовал себя лучше, зная, что Коул будет по крайней мере наблюдать за встречей. Он встретил Войлса у дверей теплым рукопожатием и проводил его к дивану для небольшого теплого дружеского разговора. На Войлса это не произвело впечатления. Он знал, что Коул будет прослушивать. И смотреть.

Однако, в соответствии с духом момента, Войлс снял свой просторный плащ и аккуратно уложил его на кресло. Кофе он не хотел.

Президент скрестил ноги. На нем была шерстяная кофта на пуговицах без воротничка. Дедушка.

— Дентон, — сказал он веско. — Я хотел бы извиниться за Флетчера Коула. Ему недостает вежливости.

Войлс слегка кивнул. Ублюдок ты. В этом офисе достаточно электропроводки, чтобы посадить на электрические стулья всех бюрократов Вашингтона. Коул находился где-нибудь в подвале, выслушивая, что ему не хватало вежливости.

— Да он просто задница, не так ли? — буркнул Войлс.

— Да, действительно. Мне нужно присматривать за ним. Он смышлен и хорошо работает, но временами перебарщивает.

— Сукин он сын, я ему это скажу прямо в лицо, — Войлс посмотрел на вентиляционное отверстие над портретом Томаса Джефферсрна, в котором находилась одна из камер.

— Да. Ну, я попридержу его, чтобы он не лез тебе поперек дороги, пока это дело не закончится.

— Сделайте это.

Президент медленно отхлебнул кофе, взвешивая, что сказать дальше. Войлс не знал, о чем пойдет речь.

— Мне необходима ваша помощь.

Войлс смотрел пристально, не мигая, взгляд был жестким:

— Да, сэр.

— Мне нужно разобраться с этой штукой с пеликанами. Это совершенно дикая идея, но, черт возьми, я в ней так или иначе упоминаюсь. Насколько вы считаете ее серьезной?

Замечательно! Войлс выдавил улыбку. Эта штука сработала. Мистер Президент и мистер Коул потели над делом о пеликанах. Они получили его поздним вечером во вторник, проковырялись с ним всю среду и сейчас, в утренние часы в четверг, стояли на коленях и умоляли что-нибудь сделать с этим делом, которое, в сущности, было просто шуткой.