Ее вторая ночь в ночлежке с завтраком была лучше, чем первая. Она спала до позднего утра. Может быть, теперь она к этому привыкла. Она пристально смотрела на шторы на крошечном окне и начинала осознавать, что кошмаров не было; не было никаких движений в темноте, не появлялось никаких грозящих ей пистолетов и ножей. Был тяжелый и глубокий сон, и она долго изучала шторы, прежде чем ее мозг пробудился от него.

Она попыталась заставить себя думать логически. Это ухе был ее четвертый день в образе пеликана, и, чтобы увидеть пятый, она должна была думать, как изощренный убийца. Это был день номер четыре всей ее оставшейся жизни. Она должна была бы быть мертва.

Но после того, как ее глаза открылись и она с уверенностью осознала, что цела и жива, и что двери не пищат и полы не скрипят, и что в стенном шкафу нет никакого притаившегося бандита, ее первая мысль была о Томасе. Шок от его смерти постепенно проходил, и она обнаружила, что ей легче удается отогнать от себя воспоминания о взрыве и ревущем пламени. Она знала, что его разорвало на мелкие кусочки, и он умер мгновенно. Она знала, что он не мучился.

Поэтому она думала о другом, о том, что она чувствовала, когда он находился рядом, о его шепоте и хихиканье, когда они были в постели и секс был позади, а ему хотелось обниматься. Ему нравилось обниматься, и ему хотелось играться, и целоваться, и ласкаться после того, как они отзанимались любовью. И хихикать. Он любил ее бешено, влюбился без памяти, и в первый раз в жизни мог вести себя с женщиной глупо. Много раз посреди его лекций она вспоминала его воркованье и хихиканье и прикусывала себе губу, чтобы не рассмеяться.

Она его тоже любила. И его смерть нанесла ей сильную рану. Она хотела бы неделю оставаться в постели и плакать. На следующий день после похорон ее отца психиатр объяснил ей, что душе необходим короткий, очень тяжелый период горя и печали, и тогда она переходит в следующую фазу. Но до тех пор, пока Дарби сможет жить дальше, ее душа должна болеть, она должна безудержно страдать. Дарби последовала этому совету и безвольно отдавалась горю две недели, потом устала от этого и перешла к следующей стадии. Это сработало.

Но с Томасом это не работало. Она не могла рыдать и расшвыривать вещи куда попало. Руперт, Худой и все остальные из этой компании лишили ее возможности нормально скорбеть.

После нескольких минут воспоминаний о Томасе она подумала о них. Что они сегодня будут делать? Куда она сможет пойти, не боясь быть замеченной? Должна ли она найти другую комнату после двух ночей, проведенных в этом месте? Да, она так и сделает. После того, как стемнеет. Она позвонит и закажет комнату в еще одной крохотной гостинице, где сдают комнаты с питанием. Где они остановились? Патрулируют ли они улицы, надеясь просто на нее натолкнуться? Знают ли они, где она сейчас находится? Нет. Она была бы мертва. Знают ли они, что она теперь блондинка?

Мысль о волосах заставила ее подняться с постели. Она подошла к зеркалу над письменным столом и посмотрела на себя. Волосы стали еще короче и были очень белыми. Неплохая работа. Прошлой ночью она трудилась над ними три часа. Если бы она прожила еще два дня, она бы их еще подрезала и перекрасила в черный цвет. Если бы она прожила еще неделю, она могла бы стать лысой.

Она внезапно почувствовала острый приступ голода и секунду думала о пище. Она не ела, и это необходимо исправить. Было почти десять. Странно, но по утрам в воскресенье завтраков в гостинице не было. Она могла бы рискнуть, поискать еды и воскресный выпуск “Пост” и увидеть, могут ли они засечь ее сейчас, когда он была ослепительной блондинкой.

Она быстро приняла душ, а волосы отняли не более минуты. Никакого макияжа. Она надела новую пару армейских брюк, новую куртку-ветровку и была готова к сражению. Глаза были закрыты авиационными очками.

Хотя в каждой гостинице было несколько выходов, за четыре дня она ни разу не вышла через переднюю дверь. Она прокралась сквозь темную кухню, отперла заднюю дверь и шагнула на аллею, расположенную позади этой крошечной гостиницы. Было довольно холодно для того, чтобы выходить в ветровке, не вызывая подозрений. Глупо, подумала она. Во Французском квартале она могла бы носить шкуру белого медведя и выглядеть вполне естественно. Она быстро пошла по аллее, глубоко засунув руки в карманы армейских штанов и поглядывая по сторонам из-под очков.

Он ее увидел, когда она ступила на тротуар рядом с Бургунди-стрит. Волосы под кепкой были другими, но рост по-прежнему оставался сто семьдесят, и с этим ничего нельзя было поделать. Ноги по-прежнему были длинны, и она шла своей типичной походкой. После этих четырех дней он мог выделить ее из толпы, не гая-дя на волосы и лицо. Ковбойские ботинки — из змеиной кожи с заостренными носами — ступили на тротуар и направились за ней.

Она оказалась умной девочкой: поворачивала за каждый угол, каждый квартал переходила на другую улицу, шла энергично, но не слишком быстро. Он прикинул, что она направляется к Джексон-сквер, где по воскресеньям толпился народ и где она надеялась раствориться в толчее. Она могла бы прогуливаться в толпе туристов и местной публики, перекусить, побыть на солнце, купить газету.

Дарби на ходу беззаботно закурила сигарету и начала выпускать дым. Она не могла его вдыхать. Три дня назад она пыталась, и у нее стала кружиться голова. Что за противная привычка. Как было бы смешно, если бы она прошла сквозь все это, чтобы потом умереть от рака легких. Боже, дай ей умереть от рака.

Он сидел за столом в переполненном кафе на углу Сант Питер и Шартре и, когда она его увидела, находился на расстоянии меньше трех метров. Долей секунды позже он ее увидел, и, наверное, все бы сошло, если бы она на мгновение не запнулась и не сглотнула комок в горле. Он ее увидел и, вероятно, только подозрительно посмотрел бы на нее, но ее легкое замешательство и смятенный взгляд выдали ее. Она продолжала идти, но немного быстрее.

Это был Коротышка. В тот момент, когда она переводила с него взгляд, он уже был на ногах и лавировал между столиками. Стоя, он выглядел совершенно круглым, мускулистым, но подвижным. На секунду она его потеряла из виду на Шартре, в тот момент, когда подныривала под арки собора Сант Луис. Церковь была открыта, и она подумала, что, может быть, стоит забежать внутрь и церковь может стать убежищем, в котором он ее не убьет. Нет, он ее убьет там, или на улице, или в толпе. Везде, где догонит. Теперь он был сзади, и Дарби нужно было узнать, как быстро он приближается. Шел ли он просто быстрым шагом и пытался сделать вид, что ничего не происходит? Или же он бежал трусцой? Или быстро продвигался по тротуару, готовясь сделать стремительный бросок, как только она попадет в поле его зрения? Она продолжала движение.